Егана Джаббарова: «Мне понадобилось много лет, чтобы осознать, в том числе и благодаря деколониальной оптике, что я имею право быть той самой нерусской женщиной»

—  Думающий и пишущий человек обязан думать и писать о болезненных вещах. Отношения с властью — это та самая болевая точка России. В последние годы власть все больше показывает нам иерархию, Россия превращается в полицейское государство. Сопротивление возможно, в том числе, текстуально. Поэтому, когда Женя Некрасова предложила участвовать в антологии, я сразу же согласилась.

—  Я и моя жена шли домой и в метро увидели, как полицейский задержал мужчину. Мужчина был из Центральной Азии, прилично одет, в трезвом состоянии. Полицейский говорил с ним очень грубо, заставил показать документы, хотя на то не было оснований. Я остановилась и в ступоре наблюдала за ними. В тот момент мне захотелось защитить этого мужчину, защитить всех угнетенных людей.

После этой ситуации мне написала Женя. И я поняла, что у меня уже сложилось стихотворение. Текст приходит ко мне сразу, со всеми образами, словами. Я заранее знаю, где и что будет находиться. У меня не бывает долгого процесса письма, когда ты сидишь и рефлексируешь.

—  Я только сейчас начала не просто осознавать эти идентичности, но и произносить их. Я перестала бояться про это говорить. Будучи нерусским ребенком, я постоянно чувствовала себя ущемленной, не такой, как другие дети. И вместо того, чтобы постулировать свою идентичность и радоваться инаковости, я пыталась все это спрятать. Я соглашалась на русское имя, стеснялась своей внешности, пыталась одеваться так, чтобы быть похожей на других русских детей. Мне понадобилось много лет, чтобы осознать, в том числе и благодаря деколониальной оптике, что я имею право быть той самой нерусской женщиной.

— Я об этом думала, когда вела воркшоп по деколониальному письму. Во многих моих ранних работах уже было очень много вот этой нерусской женщины. Она словно вырывалась из меня. Как бы я ни пыталась отрицать ее, она все равно сидела внутри. В этом великая сила творчества — оно сталкивает художницу с ней самой. Письмо — это шаманский ритуал. Ты ходишь в состоянии непонятного транса, потом перечитываешь и осознаешь, что все это время ты смотрелась в зеркало. На это способна только поэзия.

—  Благодаря Мадине Тлостановой я открыла для себя понятие «культурный трикстер». Трикстер — это такой человек, который находится на границе между разными культурами. Мне нравится, как это понятие примиряет две идентичности. В работах Мадины нет категоричности, она постулирует мягкость, которую я люблю.

Раньше, конечно, было тяжело. Я думала, что приеду к бабушке и стану своей, но нет. Там я такая же чужая, как и в России, не встроена ни в ту, ни в другую действительность. Раньше я считала это недостатком, теперь вижу преимущества. Пограничная позиция — неизбежно тяжелая. Но с другой стороны, я могу быть одновременно и там, и здесь, я часть и того, и этого пазла.

—  Я обожаю Манижу. Если бы я не писала, а пела песни, то ее голосом. Женщины из Центральной Азии, которые приходили ко мне на воркшоп по деколониальному письму, тоже в нее влюбились. Я помню, как мы все вместе смотрели «Недославянку» и были зачарованы, находились в каком-то трансе.

Мне знакома боль Манижи. В детстве меня окружали расистские комментарии и оскорбления. Пик национализма пришелся на тот момент, когда я училась в школе. Я помню одну ситуацию, которая произошла 20 апреля, в день рождения Гитлера. Я сидела на уроке и в какой-то момент поняла, что стало непривычно шумно. Посмотрела в окно, а там стоит группа скинхедов, каких-то мужчин в майках с надписью «Россия для русских». Я попросила своих одноклассников пойти домой вместе — было очень страшно. По дороге они зашли в магазин, а я осталась на улице. Вдалеке шли скинхеды. Я сначала подумала, что они меня не заметят, если я буду просто смотреть в асфальт. Но они пошли на меня, я бросилась бежать. Представь, что ты — маленький ребенок со школьным ранцем, прячешься во дворе, понимая, что тебе угрожает опасность. Ты чувствуешь это кожей.

Поэтому реакция на Манижу меня не удивила. Но мне было очень больно за нее, хотелось как-то ее защитить. Мне важно постулировать, что ее творчество — деколониальное. Она не просто поет, она представляет многих женщин, дает им голос. Даже во время выступления она пела не одна.

—  Да. Статья Wonderzine показалась мне не совсем корректной. Материал выглядел как обвинение и не был объективным. Мне не очень симпатизирует и то, что Юлия Таратута ссылается на непроверенные источники информации.

Понятно, что тревожная кнопка уже существовала. И Манижа могла перенять идею. Но ее медийность может привлечь к проблеме домашнего насилия больше внимания. Поэтому судить ее в этой ситуации сложно. Кроме того, мы не можем быть полностью уверены, что Манижа взяла чужую идею.

Ситуация, которая развернулась между Манижей и изданием, шире, чем кажется. Она затрагивает вопрос определения феминизма, возможность такой дефиниции. Было бы здорово, если по следам этой ситуации у нас появилась мирная дискуссия о том, как по-разному можно понимать феминизм. Хочется больше акцента на том, как отличается положение разных женщин. Желание универсализировать опыт кажется мне неуместным.

Феминизм — это неоднородное движение, его идея — в солидарности, создании безопасного пространства. С проблемой отсутствия репрезентации сталкивались, например, восточные женщины. Феминизм не всегда охватывал их проблемы, да и использовать слово «‎феминистка» готовы‎ не все восточные женщины. В контексте их опыта западная терминология не всегда уместна.

—  У меня, например, часто бывают ситуации, когда неправильно пишут мое имя. Недавно на работе это произошло снова. И если раньше я просто молчала, то сейчас заявляю о проблеме. Деколониальная оптика и понимание того, кто ты есть, понимание, что ты имеешь право на существование, дает тебе силы. Да, меня можно обидеть, но это не заставит меня молчать. Это позволяет держаться на плаву.

А еще мне помогает ирония. На воркшопе по деколониальному письму я просила студенток вспомнить обидную ситуацию и превратить ее в ироничный текст. Ирония — потрясающий инструмент, позволяющий не сойти с ума, справиться с переживаниями.

—  У меня есть амбиция написать такой материал про литературу. Музыку я выбрала по двум причинам. Идея совпала со всей этой сложной ситуацией вокруг Манижи. А еще музыка — это массовая история, она потребляется большим количеством людей. Мне захотелось показать все эти сложные деколониальные теоретические вещи через визуальное и музыкальное. Мне было интересно встроить теорию в массовый контекст.

—  Мы все находимся в неоднозначных отношениях с властью, но рано или поздно проблема актуализируется. То, что происходит сейчас с оппозиционерами и свободными медиа — настолько страшно, что я не понимаю, как это можно игнорировать. К любому могут постучаться домой, любого могут забрать. Государству не так важно, большой ты или маленький, здоровый или умираешь.

Я поняла это еще в детстве. Мы с мамой поехали к дедушке в деревню, он был очень болен. И мы проезжали через Красный мост из Азербайджана в Грузию. А это был год, когда обострились отношения между Россией и Грузией. И вот пограничник берет наши паспорта, видит, что мы из России, и говорит маме: «Если вы сейчас не дадите 100 долларов с человека, я вас не пущу». Я была очень маленькая, но уже тогда поняла, что те далекие политические вещи, о которых говорят по телевизору, связаны с моей жизнью.

Во второй раз встреча с властью произошла, когда я заболела. В какой-то момент мое здоровье и даже существование стали зависеть от Министерства здравоохранения. Мне нужно было получить квоту на операцию. Врач написал специальную бумагу, доказывающую, что я действительно больна. Мне пришлось подтверждать свою болезнь. В итоге мне дали тринадцатизначный номер и поставили в очередь. Я каждый день набирала этот номер и смотрела статус. Там не было моего имени или фамилии, диагноза, только цифры. На меня это произвело очень сильное впечатление. Такая телесная зависимость от системы.

Это всегда преодоление страха. Ты пишешь об ужасах, с которыми сталкиваешься, осознавая, что твой голос — не самый желанный. А еще это защита. Говорить о власти — это защищать самых важных людей. C одной стороны, ты становишься щитом, а с другой стороны — заключаешь в объятия. Понятно, что вопрос репрезентации спорный — зачем показывать других, если они сами могут говорить? Я с этим согласна. Но мне кажется, что порою это не про «говорить за другого». Это про то, что ты говоришь вместе с молчащими, чтобы когда-нибудь они тоже сказали. У меня такой образ: светофор, горит красный, нет машин. Ты сомневаешься: идти или нет? Но вот кто-то другой идет, ты видишь, что это не так уж и страшно, и идешь тоже. Для кого-то это стадный инстинкт. Для меня это история преодоления себя.

Антология «Встречи с властью» — это пример такого преодоления, не просто индивидуального, а совместного. Мне нравится, что там разные тексты, разные истории, проза и поэзия. Здорово, что нет единообразия, ведь оно невозможно.